Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис

при условии свободы и беспечности, этого чувства хватило бы на 21 год по крайней мере. А<вдотья> Я<ковлевна> теперь здорова, а когда она здорова, тогда трудно приискать лучшего товарища для беспечной бродячей жизни. Я не думал и не ожидал, чтоб кто-нибудь мог мне так обрадоваться, как обрадовал я эту женщину своим появлением. Должно быть, ей было очень тут солоно, или она точно меня любит больше, чем я думал. Она теперь поет и подпрыгивает, как птица, и мне весело видеть на этом лице выражение постоянного довольства — выражение, которого я очень давно на нем не видал. Все это наскучит ли мне или нет, и скоро ли — не знаю, но покуда ничего — живется. Вот тебе очень откровенное, хоть, может быть, и не очень поэтическое решение того вопроса, который меня занимал, когда мы с тобой прощались»[212]. Через полгода, вернувшись к Панаевой в Рим из Парижа, где он встречался с Тургеневым и Фетом, Некрасов отчитывается: «Я очень обрадовал А<вдотью> Я<ковлевну>, которая, кажется, догадалась, что я имел мысль от нее удрать. Нет, сердцу нельзя и не должно воевать против женщины, с которой столько изжито, особенно когда она, бедная, говорит пардон. Я по крайней мере не умею и впредь от таких поползновений отказываюсь. И не из чего и не для чего! Что мне делать из себя, куда, кому я нужен? Хорошо и то, что хоть для нее нужен. Да, начинать снова жить — поздно, но жить мне еще можно — вот на чем я остановился»[213]. Как справедливо замечает исследователь, «эти слова во многом находятся в противоречии с несомненной устремленностью Некрасова в будущее, свидетельствуя скорее о том, что он как будто уговаривает себя. Ясно, что, если человек хочет жить, если еще надеется на будущее, такие отношения есть предвестие расставания, затянувшегося благодаря “оглядчивости” сердца, свидетельство тлеющей симпатии, страха остаться одному, разрушить сложившийся быт»[214]. Справедливость этих выводов подтверждается ближайшими событиями.

Чем дальше шло время, тем больше Авдотья Яковлевна чувствовала свою неприкаянность, ненужность, пустоту существования. Они надолго расставались, каждый учился жить отдельно и самостоятельно. Надо сознаться, что ей это было гораздо труднее в силу самых прозаических причин — женщины в это время были зависимы от мужчин по многим параметрам, в том числе материальным. Но главным было, конечно, предвестие неминуемой старости, одиночество, отсутствие семьи, детей, — будущего. Ипполиту Панаеву она признавалась: «...потому говорю, что жизнь не может мне более принести радостей, что у меня нет целей. Потеря моего сына меня слегка свихнула с ума, кажется, никто этого не хотел видеть <...> Вот в каком смысле я считаю себя умершей для жизни и горюю за свое печальное одиночество, а седые волосы, морщины, появившиеся на моем лице, меня очень мало пугают»[215]. Панаева, конечно, кривит душой. Перспектива потерять былую привлекательность, статус властительницы дум литературного бомонда и музы первого поэта современности, стать одинокой старухой, влачить жалкое существование, сожалея об утраченных или нереализованных возможностях — именно этого она с очевидностью опасалась больше всего. И если Некрасов боится разрыва, следуя русской поговорке «лучше синица в руках, чем журавль в небе», то она пытается удержать своего спутника от страха. Они почти ровесники, но 37-летний мужчина находится в самом расцвете своих сил, а женщина того же возраста уже ощущает явственные признаки увядания. В этой неумолимой логике их отношения развиваются в последующие годы.

В 1860 году Некрасов влюбляется и сообщает об этом романе Панаевой. Он и раньше не был безусловно верен своей подруге, но теперь его измена приобретает новые оттенки — он относится к ней как к должному, придает несоразмерно большое значение. И хотя довольно быстро ошибка оказывается очевидной ему самому, он словно бравирует этой связью перед Авдотьей Яковлевной, находящейся за границей. Даже не имея возможности прочитать их письма, можно догадаться, какие чувства она испытывала.

И тем не менее она прощает. Прощает или создает видимость прощения. Их сожительство теперь напоминает постоянную борьбу, они словно мстят друг другу за причиненное зло. В одном из писем Н. А. Добролюбову Некрасов высказывается о Панаевой с ошеломительной жестокостью: «Я очень чувствителен. Она не жалела меня любящего и умирающего, а мне ее жаль (а почем я, дурак, знаю? Может быть — и вероятно — она приняла мое известие спокойно и только позлилась). Я уж четвертый год все решаюсь, а сознание, что не должно нам вместе жить... во мне постоянно говорило. Не желал бы, однако, да и не могу стать вовсе ей чуждым. Странное дело. Без сомненья, наиболее зла сделала мне эта женщина, а я только минутами на нее могу сердиться. Нет злости серьезной, нет даже спокойного презрения. Это что ли любовь? Чорт бы ее взял. Когда ж она умрет! Я начинаю злиться. Сколько у меня было души, страсти, характера и нравственной силы — все этой женщине я отдал, все она взяла, не поняв (в ту пору, по крайней мере), что таких вещей даром не берут — вот теперь и чорт знает к чему все пришло»[216]. Действительно, лучше и сказать невозможно. Остается только удивляться, как такая огромная, сильная, всепоглощающая любовь, которая долго полыхала в сердце, сумела превратиться в циничное сведение счетов с той, от которой когда-то зависела вся его жизнь.

В 1862 году фактически на руках Авдотьи Яковлевны умирает ее непутевый официальный муж — Иван Панаев. О нем чрезвычайно иронично пишет в своем биографическом исследовании К. И. Чуковский: «Еще так недавно Некрасов занимал в его квартире одну комнату, а теперь он сам занимает одну комнату в квартире Некрасова, и его карета стала каретой Некрасова, и его жена стала женою Некрасова, и его журнал стал журналом Некрасова: как-то так само собою вышло, что купленный им “Современник” вскоре ускользнул из его рук и стал собственностью одного лишь Некрасова, а он из редактора превратился в простого сотрудника, получающего гонорар за статейки, хотя на обложке журнала значился по-прежнему редактором. Легко ли было бедняге смотреть, как в его журнале Некрасов печатает любовные стихи к его жене»[217]. Жизни Панаева, действительно, не позавидуешь, он словно родился для того, чтобы все потерять. Он был неизменно верен Некрасову и «Современнику» в самые трудные времена для журнала и не подумал от него отказаться. От фельетонов, которые регулярно писал поначалу, ему пришлось со временем перейти к ведению светского раздела «Хроники петербургской жизни» — за неспособностью к серьезной журналистике. К концу жизни Панаев стал печатать в «Современнике» очень любопытные воспоминания, охватывающие огромный временной период и содержащие много ценных сведений об эпохе и ее героях. Эти воспоминания довольно быстро стали образцом мемуарного жанра. Легкомыслие и мотовство, свойственные ему в молодости, никуда не исчезли, и Некрасову, да и не только ему, приходилось разными способами удерживать и обуздывать своего друга. Это, конечно, не всегда получалось. На последнем портрете Панаев выглядит очень потрепанным жизнью: как пишет Чуковский, «постаревший забулдыга, истаскавшийся фат в парике, сорокапятилетний свистун, как он уныл и трагичен». Действительно, за видимой легкостью, безответственностью, неумением удержать в руках по праву ему принадлежащее, за безразличием к происходящему прямо перед его носом кроется и ущемленное самолюбие, и трагическая нереализованность, и разрушенная личная жизнь, и болезненное сознание собственной слабости, и еще много всего, за что к Панаеву можно отнестись с глубоким состраданием.

Его скоропостижную смерть Авдотья Яковлевна подробно описывает в своих мемуарах. Из этих воспоминаний видно, что Панаев был привязан к жене гораздо больше, чем это можно вообразить по идиллической картине добровольного тройственного союза. Чувствуя приближающуюся развязку, он сопрягал свои мечты о новой жизни с присутствием в ней жены. В этом эпизоде воспоминаний,